Первая глава называлась «Первый шаг: правильный выбор инструментов». В кратком вступительном абзаце очерчивалась тема, которая будет раскрыта на следующих двадцати страницах. Описывались виды лопат, кирок, перчаток и так далее — а равно и насущная необходимость правильно о них заботиться. Рытье могил оказалось делом нешуточным.

Перелистывая страницы, Папа ясно чувствовал на себе глаза девочки. Она тянулась к нему взглядом и ждала, когда что-нибудь — все равно что — сорвется с его губ.

— На-ка! — Папа опять подвинулся и протянул книгу Лизель. — Посмотри на эту страницу и скажи, сколько слов здесь ты можешь прочитать.

Она посмотрела — и соврала:

— Примерно половину.

— Прочти мне какое-нибудь. — Но она, конечно, не смогла. Когда Папа велел ей показать все слова, которые она может прочесть и произнести их вслух, таких оказалось только три — три разных немецких предлога. Вообще же на странице было около двух сотен слов.

Дело хуже, чем я думал.

Лизель поймала его на этой мысли — секундной.

Папа подался вперед, встал на ноги и снова вышел из комнаты.

На этот раз, вернувшись, он сказал так:

— Знаешь, я придумал кое-что получше. — Папа держал в руке толстый малярный карандаш и пачку наждачной бумаги. — Начнем с азов. — Лизель не видела причин не согласиться.

В левом углу перевернутого листа наждачной бумаги папа нарисовал квадрат со стороной где-то в пару сантиметров и втиснул туда заглавную «А». В другом углу он поместил «а» строчную. Пока все отлично.

— А, — сказала Лизель.

— Что есть на «а»?

Она улыбнулась:

— Apfel.

Папа записал слово большими буквами и нарисовал под ним кривобокое яблоко. Он был маляр, не художник. Закончив с яблоком, он поднял глаза и сказал.

— Теперь Б!

Они двигались по алфавиту, и глаза у Лизель распахивались все шире. В школе, в подготовительном классе, она занималась тем же, но теперь все было лучше. Лизель — единственная ученица, и вовсе не великанша. И здорово смотреть на Папину руку, которой он пишет слова и медленно чертит простенькие рисунки.

— Ну, давай, Лизель, — сказал Папа, когда у девочки дальше пошли трудности. — Слово на букву С. Это просто. Ты меня разочаровываешь.

Она не могла придумать.

— Ну же! — Папин шепот дразнил ее. — Подумай о Маме!

И тут слово шлепнуло ее по лицу, как оплеуха. Невольная усмешка.

— СВИНЮХА! — выкрикнула Лизель, Папа расхохотался и тут же стих.

— Ш-ш, давай потише! — Но он все равно похохотал, записал слово и дополнил очередным рисунком.

* * * ТИПИЧНАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ ГАНСА ХУБЕРМАНА * * *
Книжный вор - i_002.png

— Папа, — зашептала Лизель. — У меня нет глаз!

Ганс потрепал девочку по волосам. Она попалась на его удочку.

— С такой улыбкой, — сказал он, — тебе глаза и не нужны. — Обнял ее, потом снова посмотрел на картинку — и лицо у него было из теплого серебра. — Теперь Т.

Когда алфавит прошли и изучили с десяток раз, Папа потянулся и сказал.

— Хватит на сегодня?

— Еще несколько слов?

Но Папа был тверд:

— Хватит. Когда проснешься, я поиграю тебе на аккордеоне.

— Спасибо, Папа.

— Спокойно ночи. — Тихий односложный смешок. — Спокойной ночи, свинюшка.

— Спокойной ночи, Папа.

Папа встал, выключил свет, вернулся и сел на стул. В темноте Лизель не закрывала глаз. Она разглядывала слова.

ЗАПАХ ДРУЖБЫ

Уроки продолжались.

В следующие несколько недель начала лета полуночные занятия шли после каждого страшного пробуждения. Простыни намокали еще дважды, но Ганс Хуберман лишь повторял свои решительные прачечные маневры и садился за работу: читать, рисовать, произносить. Тихие слова громко звучали в предутренний час.

Однажды в четверг, в самом начале четвертого пополудни Мама велела Лизель собираться — помочь разнести стирку. У Папы же были другие мысли.

Он вошел на кухню и сказал:

— Прости, Мама, сегодня она с тобой не пойдет.

Мама не потрудилась даже поднять глаза от узла с бельем.

— Кто тебя спрашивает, засранец? Пошли, Лизель.

— Она читает, — сказал Папа. Он вручил Лизель преданную улыбку и подмигнул. — Со мной. Я ее учу. Мы пойдем к Амперу — вверх по течению, где я учился играть на аккордеоне.

Тут уж Роза не могла не обратить внимания.

Она опустила белье на стол и рьяно распалила в себе надлежащий цинизм.

— Что ты сказал?

— Мне кажется, ты меня слышала, Роза.

Мама рассмеялась:

— Да какой ты, к чертям, учитель? — Картонная ухмылка. Слова подлых. — Будто сам путем читать умеешь, свинух.

Кухня примолкла. Папа нанес ответный удар:

— Мы разнесем за тебя твою стирку.

— Ты, грязный… — Роза смолкла. Слова застряли у нее во рту, пока она обдумывала дело. — Возвращайтесь засветло.

— Мама, в темноте читать нельзя, — сказала Лизель.

— Что такое, свинюха?

— Ничего, Мама.

Папа усмехнулся и навел на Лизель палец.

— Книгу, наждачку, карандаш, — приказал он. — И аккордеон, — когда Лизель уже была за дверью. Вскоре они уже шагали по Химмель-штрассе — несли слова, музыку, стирку.

Пока дошли до фрау Диллер, несколько раз оборачивались посмотреть, стоит ли еще мама у калитки, следя за ними. Мама стояла. Один раз она крикнула:

— Лизель, держи мешок ровно! Не помни белье!

— Да, Мама!

Еще через несколько шагов:

— Лизель, ты тепло одета?!

— Что, Мам?

— Saumensch dreckiges, никогда ничего не слышишь! Ты тепло оделась?! К вечеру посвежеет!

За углом Папа наклонился завязать шнурок.

— Лизель, — попросил он, — не свернешь мне самокрутку?

Ничто бы не доставило Лизель большего удовольствия.

Когда разнесли белье, снова направились к реке Ампер, которая огибала город. Она катилась мимо, устремляясь к Дахау, концентрационному лагерю.

На реке был дощатый мост.

Не доходя моста метров тридцать, Лизель с Папой сели в траву — писали слова и вслух читали их, а когда начало темнеть, Ганс вынул аккордеон. Лизель смотрела на него и слушала, и все-таки не сразу заметила растерянность, написанную на его лице в тот вечер, пока он играл.

* * * ПАПИНО ЛИЦО * * *
Оно блуждало и размышляло, но не выдавало никакого ответа.
Пока нет.

В нем была какая-то перемена. Легкий сдвиг.

Лизель замечала, но не осознавала этого до той поры, пока не сошлись все концы. Она не видела, что, играя, Папа что-то выискивает, потому что понятия не имела, что аккордеон Ганса Хубермана — это история. В скором будущем история эта прибудет на Химмель-штрассе, 33, в глухой предутренний час, со взъерошенными плечами и в дрожащей куртке. Она принесет чемоданчик, книгу и два вопроса. История. История после истории. История внутри истории.

А в тот момент, насколько Лизель было ведомо, история шла только одна, и ей она весьма нравилась.

Лизель, растянувшись, устроилась в широких объятьях травы.

Закрыла глаза, и слух ее ловил ноты.

Были, конечно, и трудности. Несколько раз Папа чуть ли не орал на нее.

— Ну же, Лизель, — говорил он. — Ты знаешь это слово, ты же знаешь! — Именно когда дело, казалось, текло как по маслу, где-нибудь вдруг появлялся затор.

Если была хорошая погода, после обеда они шли на Ампер. В плохую — в подвал. В основном из-за Мамы. Поначалу они пробовали читать на кухне, но там было никак нельзя.

— Роза, — однажды заговорил с женой Ганс. Его слова спокойно вклинились в одну из Розиных тирад. — Ты можешь сделать мне одолжение?

Роза посмотрела на него от плиты:

— Что?

— Я тебя прошу. Я тебя умоляю, пожалуйста, закрой рот хотя бы на пять минут?