Шаря взглядом в темноте, Лизель смутно угадывала, что тень приближается к ней.

— Э-эй?

Ответа не было.

И вообще ничего, кроме почти полного беззвучия его шагов, пока он не дошел до кровати и не положил страницы на пол рядом с носками Лизель. Страницы скрипнули. Едва слышно. Один их край загибался в пол.

— Эй?

На сей раз ответ был.

Лизель не могла бы сказать, откуда именно прозвучали слова. Важно было, что они ее достигли. Пришли и встали на колени у кровати.

— Запоздалый подарок ко дню рождения. Утром посмотришь. Спокойной ночи.

Какое-то время Лизель плавала между сном и явью, уже не зная, приснился ей приход Макса или.

Утром, проснувшись и перекатившись на край, Лизель увидела на полу страницы. Протянув руку, она подобрала их, и бумага зажурчала в ее утренних руках.

«Всю жизнь я боялся тех, кто зависает надо мной…»

Когда Лизель переворачивала страницы, они потрескивали, будто помехи вокруг написанной истории.

«Три дня, как мне сказали… И что я увидел, когда проснулся?»

И там были стертые страницы «Майн кампф» — они давились и задыхались под слоем краски, когда их листали.

«И тут я понял, что лучший человек, что когда-либо зависал надо мной…»

Лизель перечитала и осмотрела подарок Макса Ванденбурга трижды, с каждым разом замечая новый штрих или новое слово. Закончив третье чтение, она как можно тише выбралась из постели и проскользнула в комнату Мамы и Папы. Выделенное место рядом с огнем пустовало.

Подумав, Лизель поняла, что и впрямь будет уместно, и даже еще лучше — идеально — поблагодарить его там же, где эти страницы создавались.

Она спустилась по ступеням в подвал. Увидела воображаемую фотографию в рамке, выступившую на стене, — секрет с тихой улыбкой.

Всего несколько метров — но такая долгая прогулка до холстин и разных банок с краской, что скрывали Макса Ванденбурга. Отодвинув те холстины, что поближе к стене, Лизель проделала узкий коридор, в который можно было посмотреть.

Сначала она увидела только плечо Макса и медленно, с трудом толкала руку в тощую брешь, пока не дотянулась до этого плеча. Одежда на Максе была холодной. Он не проснулся.

Лизель уловила его дыхание, и плечо едва заметно двинулось вверх и вниз. Какое-то время Лизель смотрела на него. Потом села, откинувшись на стену.

Сон как будто выследил ее здесь.

Неровные прописи величественно громоздились на стене у лестницы — зазубренные, наивные и милые. Они взирали, как девочка и потайной еврей спят, ее рука у него на плече.

И дышат.

Немецкие и еврейские легкие.

А у стены лежал «Зависший человек», немой и довольный, словно чудесный зуд у ног Лизель Мемингер.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

«СВИСТУН»

с участием:

плавучей книги — игроков — маленького призрака — двух стрижек — юности руди — отверженных и набросков — свистуна и пары ботинок — трех глупостей и перепуганного мальчишки с замороженными ногами

ПЛАВУЧАЯ КНИГА

(Часть I)

По реке Ампер плыла книга.

Мальчик прыгнул в воду, нагнал ее, схватил правой рукой. И усмехнулся.

Он стоял по пояс в стылой декабрьской воде.

— Ну как насчет поцелуя, свинюха? — крикнул он.

Окружающий воздух был прелестно, роскошно, тошнотворно холоден, не говоря уже о бетонной ломоте воды, сгущавшейся от его пальцев до бедер.

Как насчет поцелуя?

Как насчет поцелуя?

Бедный Руди.

В ваших видениях размокшие страницы липнут к его пальцам. Вы видите дрожащую светлую челку. И, забегая вперед, решаете, как и я бы решил, что Руди умер в тот же самый день — от переохлаждения. Но нет. Такие воспоминания просто напоминают мне, что Руди не заслуживал той судьбы, что настигла его меньше чем через два года.

По всем статьям, забирать такого мальчишку, как Руди, — просто грабеж: столько жизни в нем, столько всего, ради чего стоит жить, — и все же я почему-то уверен, что ему понравились бы этот битый камень и разбухшее небо в ту ночь, когда он скончался. Он бы заплакал, обернулся и улыбнулся — если бы только увидел книжную воришку на четвереньках рядом со своим уничтоженным телом. Он бы обрадовался, что Лизель Мемингер целует его запыленные губы, убитые бомбой.

Да, я это знаю.

Во тьме моего бьющегося тьмой сердца — знаю. Еще как бы ему это понравилось.

Видите?

Сердце есть даже у смерти.

ИГРОКИ

(КУБИК С СЕМЬЮ ГРАНЯМИ)

Ну да, я грубый. Испортил концовку — не только всей истории, но и этой вот ее части. Преподнес вам два события заранее, потому что нет мне особого интереса нагнетать загадочность. Загадочность скучная. И утомляет. Я знаю, что происходит, и вы тоже. Меня цепляет, озадачивает, занимает и поражает ловкость рук, что привела нас сюда.

Там есть над чем подумать.

Там целая история.

Ясно, что имеется книга под названием «Свистун», о которой нам, конечно, обязательно поговорить, — как и о том, почему так вышло, что она плыла по Амперу сразу перед Рождеством 1941 года. Сначала нужно разобраться со всем этим, как считаете?

Ну и договорились.

Разберемся.

Все началось с игры. Брось кости, спрятав у себя еврея, и вот как ты будешь жить. Примерно вот так.

Жизнь, по крайней мере, стала имитировать нормальную с большей силой.

Ганс и Роза Хуберманы спорили в гостиной — пусть и гораздо спокойнее, чем прежде. Лизель, как повелось, выступала зрителем.

Причина спора родилась минувшим вечером в подвале, где Ганс и Макс сидели среди банок с краской, холстин и слов. Макс спросил, не сможет ли Роза как-нибудь его постричь.

— В глаза лезут, — сказал Макс, на что Ганс ответил:

— Посмотрим, что тут можно сделать.

И вот Роза обшаривала ящики стола. И через плечо швыряла в Папу слова вместе с другим хламом:

— Ну и где эти проклятые ножницы?

— В нижнем нету?

— Там уже смотрела.

— Может, не заметила.

— Я похожа на слепую? — Роза вскинула голову и заревела: — Лизель!

— Да я тут.

Ганс поежился:

— Чертова баба, ты оглуши меня еще, а?

— Замолкни, свинух. — Роза, не прекращая рыться в ящиках, заговорила с Лизель. — Где ножницы, Лизель? — Но Лизель тоже не имела понятия. — Свинюха, с тебя никакого толку, а?

— А она тут при чем?

Еще несколько слов пролетели взад-вперед между женщиной с резиновыми волосами и мужчиной с серебряными глазами, пока Роза не грохнула ящиком.

— А, все равно я его криво постригу.

— Криво? — Папа, казалось, вот-вот и сам начнет рвать волосы у себя на голове, но голос его упал до еле слышного шепота. — Да какой бес его увидит? — Он открыл рот, собираясь сказать что-то еще, но вдруг заметил пернатую фигуру Макса Ванденбурга, который вежливо стоял, смущенный, в дверях. Макс держал в руке собственные ножницы, протягивая их не Гансу и не Розе, но двенадцатилетней девочке. Она была самый спокойный вариант. Подрожав губами, он спросил:

— Согласна?

Лизель взяла ножницы, раскрыла. Местами они были ржавыми, местами блестели. Девочка повернулась к Папе, и когда тот кивнул, пошла следом за Максом в подвал.

Еврей сел на банку с краской. Плечи обернуты маленькой холстиной.

— Можно криво, как угодно, — сказал Макс.